Татьяна
20 марта 2019 г.
Конец 2013 года, майдан в Киеве, он разделил страну на две стороны, все у телевизоров в интернете, споры до хрипоты в голосе. Майдан! Антимайдан! Вот пролилась первая кровь. Первая мысль в голове: «Боже, это же чей-то ребёнок, — ведь у самой Сын! — Господи, как теперь матери? В чём виноват этот парень? В том, что ему отдан приказ стоять?!»
Новый 2014 год. Январь, февраль. Каждая свободная минута у телевизора, безответный вопрос: «Что же дальше? За что?».
Тревожное первое марта — первый митинг у памятника Ленину, витающий запах непонятной беды, флаги РОССИИ, поездки в Донецк втайне от родных, сбор круп, сигарет, чая для наших у ОГА. Апрель: блокпосты в городе, один прямо у меня на работе: переезд на трассе Донецк – Ростов. Листовки, листовки уже в открытую дома, на работе — с оглядкой, в спину косые взгляды, угрозы, семья раскололась… Старший брат живёт во Львове, сын — активный участник всех митингов, рейдов по городу.
4 апреля. Славянск во всех новостях, там вооруженные люди в масках.
12 апреля. Господи, это война! Захват милиции. Краматорск, Красный Лиман, Семёновка — Страх. 15 апреля — АТО, которую нам объявила Украина. Как?! Это же моя страна?! Мы – «ватники -даунбас», почему? За что? Май — сильные обстрелы Славянска, гора Карачун. Ужас сжимает изнутри, мои мужики втайне готовятся к войне, всё украдкой. Славянск, Славянск… Там гибнут люди. Собираем продукты, вещи, лекарства. Пацаны отвозят, возникает вопрос: как забрать оттуда людей? Сбитые военные самолёты, вертолёты…. Некоторые, отвозя продукты туда, где война, не возвращаются назад, остаются воевать…
2 мая — Одесса. Всё. В этот день мы собирались жарить шашлык.… В 11 часов дня, моя кровиночка, единственный сын, пришёл собирать вещи: носки, бинты, иголки, нитки, форма. Ушёл воевать! Какое страшное слово «Война», как можно воевать против своих? Моя страна объявила меня, мою семью террористами, сепаратистами. Почему? Одни вопросы без ответов…
4 мая — захват таможни и пункта пограничного контроля в Иловайске. Флаги, флаги, толпа народа на улице. Подготовка референдума, агитация соседей. Большинство не понимает что это, но хочется как Крым к России. Участки не дают открыть. Сутки до 11 мая, все участки открыты, люди идут семьями, вот два старичка: один на костылях, другой на ходунках с цветами. 98 % явка на участках, вот она — первая Победа.
День за днём неизвестность — где ребёнок. На вопросы не отвечает. Пара слов:
-Мам, у меня всё хорошо, — но как-то неспокойно.
25 мая тревожно. Ночной звонок:
-Мама, мой позывной «Сынок», мы на Саур-Могиле.
Слова: «Мама, ты береги себя»…- выбили почву из-под ног. Какой позывной? Зачем? Что делать, куда бежать? Беспилотники, штурмовики, вертолёты в небе.
2 июня прозвучал звонок:
— Мама, нас тут убивают, мама…
Фосфорные бомбы, «грады», танки, мины. 12 июня Андрюша приехал домой. Боже, как он повзрослел, вот первые седые волоски на голове. А почему летом в футболке с длинными рукавами? Почему пьёт таблетки втихаря? Правда меня убила: мой ребёнок контужен и ранен… Это же мой ребенок! 18 июня — опять сборы, опять на войну. «Где он? Как он?» — эти мысли меня не покидают сутками, телефон не доступен, хочется заснуть, а утром чтоб всё было хорошо — нет никакой войны. Взрывы слышны всё ближе и ближе, укропы в Амвросиевке, подрывы рельсов в Кутейниково и рядом с моей работой. Дни длиною в вечность. Конец июня, опять сынок дома, сумка с грязными вещами, форма в мазуте и ещё в каких-то бурых пятнах. Что это? Кровь? В сумке одна луковица и бильярдный шар.
— Сынок, это что?
— Мама, это — трофей.
— Какой трофей?
— Луковица осталась от женщины, которая кормила наших ребят в Дмитриевке, а когда наши отступили, её сдали «добрые» соседи нацгвардии. Её убили с нечеловеческой жестокостью, пытали. Шар был примотан к ладони «доблестного освободителя». Эта тварь пробивала им головы мирных граждан и наших пацанов. Что ж ты за урод? Откуда столько ненависти к нам?
Беженцы из Славянска в городе, как можно быть беженцем в одной стране? Перепуганные глаза детей, которые не отходят от матерей ни на шаг, которые боятся шума проезжающей грузовой машины… старики со слезами на глазах и вопросом — как же так? Бросившие всё, что наживалось трудом и потом на произвол и разграбление.
Их расселяют в общежитие, кого-то забирают по домам, пытаясь помочь, успокоить. Многие приносят вещи, продукты, технику, посуду.
Женя Езикян — единственный пациент больницы Славянска. Восьмимесячный малыш дышит только с помощью аппарата искусственного дыхания.
Два врача и две медсестры выходят на работу только ради него. Они же были с Женей, когда больницу обстреливали украинские военные. Пока вокруг всё грохотало от разрывающихся снарядов, медики укрывали тяжелобольного малыша матрасами, чтобы защитить от осколков.
Женю из-за громоздкого аппарата для вентиляции лёгких куда-либо эвакуировать невозможно. От прибора уже полгода зависит жизнь ребёнка, только благодаря ему малыш дышит. Глаза этого ребёнка до сих пор не могу забыть.
Июль: Я со Славянска, мама там, связи с ней нет, позвонить не могу, боюсь, что её убьют
Взрывы всё громче и громче, ближе и ближе. Город постепенно пустеет люди уезжают: кто-то в Россию, кто-то на Украину. 7 июля еду на работу, автобус останавливают какие-то вооружённые люди, в мокрой форме, идёт дождь, проверка документов, предупреждение, что без документов будем задержаны до выяснения. Стягиваются плиты перекрытия, бетонные блоки на Ростовскую трассу. По городу пронеслись два БТРа, без опознавательных знаков, это что уже укропы в городе? Нет, это — наши! Вон стоит совсем мальчишечка, лет 17-ти, с автоматом в руках, под дождём. С подругами собираем посуду, продукты, сносим всё на казарму, старики отрывают от себя, засовывают в пакеты деньги. С сестрой решаем накормить ребят, варим сорокалитровую кастрюлю борща, несём в милицию.
— Парни, вы кто?
— Мы — славянский батальон.
— Ребёнок, ты откуда?
— Я со Славянска, мама там, связи с ней нет, позвонить не могу, боюсь, что её убьют.
Боже, и это реальность нашей жизни… Матерей убивают за то, что они воспитали настоящих мужчин, воинов! Идём дальше на трассу, на блокпост, вот ещё парни, человек 10, все замученные, измождённые, голодные. Ночью слышно, как колоны тяжёлой техники ближе и ближе….
Миша, я помню ручную гранату, на всякий случай, от тебя
Сколько мы не виделись? 2 года? Последний раз в санатории «СОСНОВЫЙ» под Луганском, осень. Ты помнишь? Лес, грибы, длинные разговоры ни о чём. Фильмы, книги, музыка, твой любимый рок. Страсть с детства – голуби, о них ты мог говорить, не переставая, часами. Ты?! Такой уставший и замученный. Тяжёлый взгляд, из-под твоих длинных ресниц, и как всегда выбрит, до блеска начищенные берцы.
— Как ты здесь?
— Стреляли (смеёшься), вчера зашли со всеми, будем у вас голубей разводить, ты как? Собаку свою покажешь? Помню, как тебе из дома звонили, жаловались на её проделки.
— Ага, только их теперь две, и морды шкодливые обе, приходи, как сможешь, познакомлю — стаф и питбуль.
— Не знаю, когда смогу, дел по горло…
Сколько с тобой потом намотали километров, по ближайшим полям и округам. Как ты учил меня собирать и разбирать автомат, слушать и понимать взрывы и выстрелы, что делать при бомбёжке. Вечерами забирали сумки, пакеты, мешки, то, что для вас собирали всем миром. Мишка, Мишка где твоя улыбка? Как же мне не хватает твоей выдержки и рассудительности. Ты же всегда мог двумя словами вернуть мне уверенность в том, что будет хорошо. Сколько всего пережито вместе за месяц, пока я не сбежала из города, ты помогал советами моему сыну. В том, что он стал офицером, есть и твоя заслуга. Миша, это же ты ему помог, когда его позицию снесли танками, не опустить руки и выдержать потерю друзей. Твоя кристальная чистота и правдолюбие. Отличная зрительная память — сколько тебе помогала? Когда под прицелами снайперов ты прорывался в город по полям, без фар и света. А как ты прислал ребят меня искать после авиа налёта, ты помнишь? Я просто спала дома, и как их испугалась, подумав, что это укры? Наблюдательный пост на крыше, в последнюю мою ночь в городе, тоже ты. И ручная граната, на всякий случай, от тебя. Господи, как много хочется тебе рассказать, услышать причудливый ответ, рассмеяться до слёз и жить дальше. Ты стал майором благодаря своему знанию, служба в погранвойсках даром не прошла. Когда ты погиб, ещё одна часть меня умерла навсегда. Трофейная бутылка шампанского из донецкого аэропорта так и стоит, обещание выпить её в Славянске на Карачуне я сдержу, только уже без тебя…
10 июля – взрывы в самом городе. Одна мина разорвалась над моим огородом. Срочный сбор, собак на поводки, утят в коробок, бегом к маме в центр. Там рядом убежище, у меня нет подвала. 12 июля православный праздник Петра и Павла, везём борщ уже на казарму, по дороге попадаем под миномётный обстрел. Первая моя кровь, осколки посекли спину, взорванный дом, ещё один… Мина, мина, наводчик на крыше 9-тиэтажки.
Нас кидают в подвал, накрывают матрасом, у сестры истерика, дома мама и маленький племянник шести лет. В подвале разливаю борщ, подходит мужчина, пытается успокоить, дарит луковицу – это всё, что у него сейчас есть. Ведь это и мой праздник — мой папа Павел. Теперь истерика у меня. Опять луковица, всплывает образ растерзанной отморозками женщины. Девчонка снайпер просит налить пол маленькой тарелки.
— Не вкусно?
— Нет, я разучилась есть.
Как можно разучиться есть? Тогда этот вопрос прозвучал как что-то сверхъестественное, меньше чем через месяц я это поняла.
В городе паника, люди бегут в убежища. Спешно выезжают, бросая всё, что наживали годами.
Дорога на работу под обстрелом, в эту ночь я так и не попала на неё. Еду с парнями на убежище, нахожу своих. В подвале холодно и сыро, едем ко мне домой за одеялами, собираю всё, чем можно укрыться. Много детей, стариков, связи нет, ночь в подвале, запах страха и лекарств. Утром с опаской начали выходить на улицу, а там вся улица в чёрной дыму. В толпе негромкий разговор, что горит? Из-за деревьев и домов не разобрать, что и где горит. Иду на работу. В казарме, напротив переезда, торчит снаряд от «града» неразорвавшийся. С*ка, какой он большой!
Хаотичные обстрелы города пока не такие интенсивные, только прицельные: каждый выстрел попадал в цель. Начали находить первых корректировщиков, наши местные не спеша обходили город, позиции, а потом передавали ВСУ. Люди, с которыми учились в школе, дружили, работали вместе, наводили смерть на соседей и друзей, что должно твориться в головах? Или вам гарантировали не стрелять по вам? Вы же тоже пострадали. Как же вам теперь живётся?
Сын вернулся в город, теперь он обороняет свой дом. На вопрос: «Сынок, что дальше?», слышу:
— Мама, всё будет хорошо.
— Сынок, может, уедем?
— Мама, ты хочешь, чтобы эти твари пришли в наш дом? Ты знаешь, что они делают с молодыми девчонками? Как пытают и издеваются над стариками? Ты думаешь, что никто не скажет, где я был и что делал? Мама, ведь из моих друзей, с кем мы уходили в мае, в живых один я! Я должен, ты понимаешь должен, ведь кто-то же должен стоять за своё!
Ненависть раздирает изнутри, нужно идти туда, где можно помочь, где сын, но пока отъезд откладывается из-за пожилой мамы и сестры с ребёнком, если я уеду, они останутся беспомощными. В сумку собираю жгуты, бинты, шовный материал, шприцы, лекарства, навыки первой медпомощи и гражданской обороны — спасибо СССР и урокам НВП — приходится вспоминать на ходу. Всё время, когда есть интернет, уходит на изучение боевой медицины, и чтение сводки.
Господи, сохрани моего ребёнка, ведь он — самое дорогое, что есть у меня!
Самолёт подбит под Торезом. На работе: «Нас что, ждёт тоже, что и Славянск? Зачем приехали военные? Не было бы их, нас бы не обстреливали». Утро начинается в четыре часа с обстрела, сон приходит тоже после обстрела. Эти суки в 15-ти километрах от города идут на прорыв, наши едут отбиваться, ура, разбили небольшую колону, те бросили амуницию, оружие, продукты. День какой-то ненормальный: весь день плачу, вроде бы без причины, слёзы катятся непроизвольно, в обед звонок от друга из Тореза:
— Если я не позвоню завтра, сообщи сыну в Питер.
— Где ты?
— Мы попали в окружение…
Всё, связи нет, с*ка, опять в небе самолёт, авиабомбы разрываются на трассе на Зугрес и у нас в городе, почти рядом с моим домом, и на казарме, где пацаны. Детский пляж Зугреса под миномётным огнём, гибнут дети. Вечером заезжает Андрюша, машина простреляна в нескольких местах, дверь водителя прошита по горизонтали дважды, на сиденьях вспорота обивка.
— Сынок, ты как?
— Нормально, кочка под колесом спасла, подпрыгнул — и за спиной очередь…
— Ты не ранен?
— Нет, но у нас потери: 1-200 и 3-300.
Вот, почему у меня слёзы: подсознательное чувство беды.
Начались обстрелы зажигалками, опять фосфором со штурмовиков. В детсады детвора ходит с бирками, на которых написаны: ФИО, дата рождения, адрес, телефоны родственников. Дети, слыша выстрелы, уже знают, где прятаться — где глухая стена.
Окна в домах заклеены крест-накрест, как в фильмах про Великую Отечественную войну. В Киселёвке высадился десант укров, город берётся в кольцо, но на тот момент я ещё этого не понимала. Ревущие сирены — опять самолёт, бегом в убежище! Наготове стоящие сумки, роли распределены: кто какую несёт. Плачет Артём …
— Таня скажи, ведь нас не убьют?
— Нет, родной.
— А, Андрюшу?
— Нет, зайчик…
Как объяснить маленькому ребёнку, почему нас убивают?
Август. Село Зелёное под Харцызском заняли укры, Кутейниково, Многополье – укры.
Август: Где ваша мама? — Не знаем, не пришла с работы…
7 августа, 4 утра. Прямо как фашисты, безостановочные обстрелы из всего, что можно, связи нет, перебит газопровод, нет света, чем кормить детей? В убежище очень много детей, беременных, в углу женщины делают иконостас, в моменты сильных обстрелов читаются молитвы по 100, 200, 500 раз.
Вот первое затишье, выхожу на улицу и бегом к себе домой в конец города, за электроплиткой, дали свет. Так быстро я ещё никогда не бегала, жуткий свист — быстро в сторону свиста под забор, 1, 2, 3… счёт секунд, взрыв… бежать, бежать как можно быстрее. Вот он дом, возле калитки большая воронка, побитый забор, стекла, дверь. Почему эта чёртова дверь не открывается? В окно. Бегом назад, на улице вижу заплаканных троих детей.
— Вы что здесь делаете?
— Нам страшно.
— Где ваша мама?
— Не знаем, не пришла с работы…
Детвору в охапку, на заборе пишу «Мы в убежище – техбиблиотека!»
Теперь назад, пока затишье, идём домой помыть детей, что-то нужно приготовить. Звонок — срочная эвакуация детей и женщин. Бегом на убежище отправлять маму с сестрой. Мама до последнего не собиралась ехать, пришлось обманом засунуть в автобус. Уехали… Всё, теперь можно и мне туда, куда собиралась. Звонок: «Сиди пока в убежище, помогай людям. Забрать нет возможности». С сыном связи нет, через А. пытаюсь найти.
Дважды за 10 дней нам говорили, что наши мужики погибли, дважды они воскресали
Сутки напролёт без сна, страх куда-то ушёл, вечная сигарета в руках и кофе в кружке… рядом подруга, у которой муж там где-то, где страшно и смерть ходит по пятам. Где кто-то гибнет, за эти десять дней дважды нам говорили, что наши мужики погибли, дважды они воскресали… А рядом здоровые мужики, которые сидят под юбкой у жён, и даже боятся нос показать на улицу. В душе просыпается ненависть – как вы можете тут так спокойно сидеть? Почему не идёте делиться опытом, вы же служили в армии? Там совсем ещё дети рискуют своей жизнью! И оправдания их трусости я до сих пор не могу ни найти, ни простить.
Всё больше разрушений в городе… В девятиэтажке горит почти весь подъезд, обрушен лестничный пролёт. Школа №14 теперь — штаб этих «освободителей». С той стороны (донецкая, как мы её зовем) на нашу перебегают люди и рассказывают вещи, в которые мозг отказывается верить! Расстреляли семью просто так, лица не понравились, из домов выгоняют, забирают всё, что понравится. В мастерских школы — пыточная для мирных жителей и пленных ополченцев.
Заставляют при обстрелах включать телефоны, и по скоплению сигнала бьют ещё прицельнее. Вечный вопрос – ЗА ЧТО? Телефоны постоянно в руках, молчат… многие не отвечают… звонок на мамин телефон, она в спешке забыла. Брат, родной мой человек, звонит из Львова:
— Я жду повестку, поеду вас освобождать.
— От кого?
— От российской армии…
— Ты что, сошёл с ума? Там твой племянник и крестник! Ты придёшь его убивать?
— Ты не понимаешь, что вас захватили?
— Серёжа, очнись! Я своими глазами вижу, откуда летят снаряды.
— Это вас из Ростова бомбят.
Бросаю трубку, и понимание того, что твоя родная кровь готова прийти и убивать своих бывших друзей и соседей и, что самое страшное, свою семью… ввергает в ступор. Что произошло за 15 лет? Что он живёт уже на другой стороне баррикад? Вопросы без ответа. Как так? Чёрное стало белым, и наоборот.
Пока еще держимся…
Каждый день всё больше людей, всё новые потери и разрушенные судьбы. В перерывах между бомбёжками на мопеде в Харцызск за лекарствами продуктами сигаретами. Три больших списка. В аптеке косые взгляды, голова в бинтах, лицо не очень чистое, рваная футболка, вопросы людей:
— Вы откуда?
— Иловайск.
— Как вы там?
— Пока ещё держимся…
Расстояние между городами всего 14 км, а там мирная жизнь. В мобилке список из 65 номеров, которые нужно пополнить, вышел администратор — все пополнения без комиссии. Назад уже дорога на Иловайск закрыта, в объезд через Зугрэс, прямо как в Ленинграде — «дорога жизни», над городом густой чёрный дым со всех сторон. Столбы огня. Город (из которого я пыталась уехать не один раз) методично стирается с лица земли. На крошечный городок с населением не более 16 тыс. кинута орда отморозков, самые жестокие батальоны: «АЙДАР», «ДОНБАС», «ПРАВЫЙ СЕКТОР».
Свист снарядов, взрывы — уже как должное, страха нет совсем, только гнев и ненависть, в перерывах между стрельбой нужно набрать воду, сбегать за хлебом, сходить домой, что-то сварить. Сижу на крыльце в наушниках, ору песни, варю на костре борщ, света нет. Свист: вся жизнь пролетела перед глазами, мысль: все дети остались голодными, глаза в небо — *ля…. штурмовик, с*ка, как я теперь боюсь самолётов. Морда пилота в кабине с ехидной ухмылкой, ведь твоя жизнь сейчас в его руках, убить или оставить в живых.
Укры рвутся в центр города, на въезде в город со стороны трассы погибают четверо ребят от прямого попадания снаряда танка, (сейчас там братская могила) по полям подтягиваются нацбаты, привёл бывший председатель птицефабрики. Через мост возле тринадцатой школы пытались прорваться танки и БТРы, да, видать, карты старые, там уже давно нет переездного моста, что не позволило снести остатки обороны. В подвале школы прятались люди. Ворвавшись в школу, в подвал кинули гранату — не взорвалась. В соседней двухэтажке заживо сгорела пожилая женщина, из-за сильного обстрела некому было выломать дверь, одноклассница потом говорила, как страшно она кричала. Окружение города всё сильнее и сильнее, с донецкой стороны прибежала сотрудница, белая как стена:
— Ты что, ещё не уехала? Тебя же ищут, причём целенаправленно, с копией паспорта …
В очередной раз кто-то из соседей, сотрудников сдал просто так. В мамин дом прилетело три градины, снесло всю крышу, стёкла, убило соседку. Рядом на дороге — труп мужчины, обожжённый без рук и ноги. В доме уже нельзя оставаться, боюсь, что потолок упадёт. Собрав остатки продуктов, заношу на казарму, там один парнишка, совсем ребёнок, с голубыми глазами, полными страха, голова, рука в бинтах, и девочки, готовые умереть, раненых затащили на третий этаж, обложили матрасами, с гранатами наготове.
— Где все?
— А нет никого.
— Города уже нет, укры в 2-х км.
— Как?
— Связи нет ни с кем, помощи ждать не откуда…
Звоню Мише, там ничего не знают об окружении… Помощь пришла к вечеру, атака отбита. Ещё один день без связи, лежу на земле под ёлочкой, дышу воздухом, пытаюсь связаться со своими, свист мины, звук осколков об стену. Порог страха уже давно пройден, как лежала, так и лежу. Народ в панике вниз, дверь замуровали, потом вспомнили, что я наверху, кто-то замечает кровь, а я даже не обратила внимание. Погибших хоронят в воронках, в огородах, клумбах, в коврах и простынях вместо гробов, до кладбища не добраться — там доблестные освободители. Гибнут дети, старики, молодёжь. У одноклассницы погибает единственный сын, одногодка моего, как теперь ей дальше жить? Весть о возможной сдаче города пронеслась быстрее ветра. Ко мне подошла соседка и, смотря в глаза, предложила выбрать ёлочку, под которой будет комфортно мне сдохнуть, первую, кого она сдаст, буду я. Этот разговор слышали сын и Миша. Через 2 часа меня нашёл Пуля. Передав гранату и записку «уходи быстро, не сможешь, знаешь что делать», что делать — даже сомнения не возникло.
Сын: «Мамочка, родная, уходи, прошу, уходи, пешком, ползком — уходи»… С этой гранатой я потом просидела всю ночь на козырьке библиотеки, с чекой на пальце. Утром пришел парень сказал: уходить, прощаемся с людьми, которые стали родными за дни сидения в подвале.
Запах гари и пороха забивает всё. Смерть совсем рядом… среди друзей… Мир сошёл с ума.
Раннее утро, пугающая тишина (до сих пор боюсь тишины), после затишья всегда страшная разрушающая буря… Пешком к нашим на Фёдоровку, по дороге люди, кто как может, выбираются из города. На блокпосту парни, которых кормили в июле, отдают мопед. Дальше в Троицко-Харцызск. Только знакомые голоса, лица совсем не узнаваемы… Там тоже, ставшие родными, лица парней, они находят машину теперь в Харцызск. Город весь горит, чёрный дым на горизонте. Блок-пост на Водобуде — на меня смотрят, как на приведение — вся грязная, в крови, в порванной футболке сына, которую не снимала круглые сутки. Вот и Харцызск… сестра просит забрать меня на остановке, ноги-руки трусятся, вышли встречать все, более 400 человек. Всего Харцызк за время боёв приютил 1800 человек. У всех страх в глазах, вопросы: «Что с моим домом? Как мои родные?». Новости для кого-то радостные, для кого-то трагические.
Люди спят на полу, впятером на одной кровати, вот и мы, беженцы, каждый день длиною в вечность. От моих нет никаких вестей. Воды почти нет, хорошо, что рядом ставок: на стирку, мытьё посуды, для полов и туалетов, питьевую с родничка привозит мужчина. День начинается в 5 утра и заканчивается в 23-24, ухожу — ещё спят, прихожу — уже спят. На четвёртом этаже в холле на диванах спят без подушек и одеял 12 пацанят, на втором — кровати с коврами вместо матраса. Теперь и мы боимся громких звуков, дети боятся далеко отходить от родителей.
Готовится эвакуация в Россию, списки готовы, но нет ещё коридора, дорога обстреливается. Сколько жизней положили за этот коридор? Колонна из 45 автобусов наконец-то уехала, в одном из них моя семья, друзья. Перед Малой Шишовкой колонну обстреляли, подругу ранило.
28 августа, вечер, звонок, такой долгожданный звонок, город освободили! 29 августа эта новость по всем телеканалам, маленький, незаметный город выстоял, не прогнулся. Горстка ополченцев противостояла тысячам хорошо вооружённым отморозкам. Убегая, как крысы, эти доблестные освободители разрушали всё на своём пути, обрывали провода, минировали дома. За неполный месяц боев пострадали все предприятия в городе, детсады, школы, 75% стёкол по всем домам, больнице. Погибло 28 мирных, а сколько ополченцев неизвестно до сих пор, многие приходили, и в тот же момент шли в бой, не успевая сказать, кто они и откуда.
4 сентября еду домой, по дороге — груды искорёженного металла, кучи гильз всяких размеров. Сожжённые дома, деревья. Запах, ужасный запах гари, пороха, горящей плоти, иногда в кошмарах преследует до сих пор.
Так прошёл почти год с начала Майдана. За это время многое изменилось, стало понятно — кто и что из себя представляет, обострилось чувство справедливости. Боль потерь останется навсегда, изменить можно всё, отстроить и купить вещи, технику, нельзя купить жизнь… жизнь родных, друзей, знакомых. Кто бы не пришёл в твой дом с оружием, его нужно уничтожить. Либо он тебя, либо ты!
Многое не передашь словами, нет таких литературных слов, чтобы описать все потрясения и пережитое.
Источник: http://donbasstoday.ru/ot-zhenshhiny-ostalas-tolko-lukovica-chto-vsu-tvorili-v-ilovajske/
