Ренессанс

Рокеров к нам, в церковь Возрождения, The Renessance Church, не пускали. Говорили, будто бы после их пения все микрофоны пивом пахнут. А потом вдруг раз – и стали пускать. И как же это получилось?

Для начала непременно стоит рассказать о детстве девочки Алевтины, поруганном переездом ее мамы в Америку. То есть Алевтина, разумеется, не считала, что оно поругано. Просто так сложилось, что мама с детства была для Алевтины буквально всем. И когда она заболела и померла, мир, разумеется, ее праху, оказалось, что Алевтина не может сварить макароны, испечь картошку, почистить обувь, не знает, как мыть полы, как жарить курочку и что вообще делать в жизни. Одновременно со смертью мамы прекратилась выплата маминого пособия – и у Али совсем не оказалось денег. И Аля довольно долго сидела и плакала, плакала одна в пустой квартире, уставленной разве что стеллажами с книгами Достоевского, Толстого, Чехова, всё – полные собрания сочинений, на мамином горбу припертые сюда из города Никополя Запорожской области – говорят, в этом городе со времен Брежнева была лучшая в СССР марихуана. Но Алька не курила траву и вообще никогда ничего не курила. Алька голодала и плакала. Денег не было совсем. Она не понимала, как с нею столь жестоко могли поступить – взять и перестать платить мамино пособие. Логическая обоснованность такого хода вводила ее в состояние трудноописуемое – несчастный человек в такие моменты агрессивен ввиду своего несчастья, но Алька быть агрессивной не умела, поэтому она сильно нервничала. В этом состоянии я и подобрал ее на Кони Айленд, где она сидела на деревяшке и пела под гитару песни Розенбаума своим высоким тоненьким голоском. В сумке, лежащей рядом с нею, с песком и щепками были смешаны три доллара сорок семь центов – весь дневной заработок. Аленьке было жарко, она устала. Я купил ей колы. Деньги у меня тогда какие-никакие были. Купил колы и предложил прийти к нам. В Ренессанс Чёрчь. Я, между прочим, через Ренессанс бухать бросил.

Вы нас, пожалуйста, не путайте с той Renessance Church, что в Манхеттене – там совсем другие люди. У нас много русских, а в Манхеттене русских нет вообще. Просто наш батюшка долго не мог придумать, как назвать общину – и мы коллективно подумали и решили, что раз мы тут возрождаемся, то и назвать общину надо соответственно. Так она, как говорится, и поплывет. А та Renessance Church, что в гугле выпадает – не смотрите на нее. Там совсем другая история. Мы тоже, когда обнаружили, немного поржали.

Я, повторяю, там завязал – а Альке не нужно было бросать бухать, но ей у нас понравилось потому, что в церки, во-первых, кормили. И еду можно было забирать с собой. И было с кем поговорить. Буквально о чем угодно – у нас очень разговорчивые ребята. Походив к нам год или два, Алька стала завмузом. Или завмузой. Заведующей музыкальной частью. Она была единственным человеком среди нас, умеющим играть на флейте, на пианино и на гитаре сразу. Мы кое-как бренчали на гитарках и то – представлять из себя ничего особо не стремились. А она была – Музыкант! Настоящий, true. Там, в Никополе, она закончила музучищиле и очень хотела в Консерваторию, но надо было ноги в руки срочно бежать в Америку, и Алька, взяв маму за руку, побежала.

Первым делом, став завмузой, Алька пообещала, что сделает нашу церковь по-настоящему светлой, но не в прямом «цветовом» смысле, а в переносном. Она любила все светлое и ненавидела все темное – тоже, разумеется, в переносном смысле. Светлым она считала, например, Булата Окуджаву, или, вот, Никитины были очень светлыми для нее, и по этой причине она слегка недолюбливала Высоцкого. А я вот, например, любил Цоя. У меня все детство под него прошло. Потом я уехал сюда с тремя кассетами Цоя и продолжал его слушать, пока кассеты не размагнитились. Арию я любил, Кипелова. Пока работал на траке в Пенсильвании, в России появился «Король и Шут». Местную музыку я тоже любил, но если говорить честно, то ее я, скорее, терпел. У меня в билдинге черные в основном жили и латиносы, вот что они у себя ставили – то я и слушал. Нехотя.

Завмуза Аля очень ответственно отнеслась к новой должности. Почти каждую субботу у нас был какой-нибудь концерт. Иногда приезжали волонтеры из Манхеттена, играли для нас классическую музыку, или какой-нибудь хор. Камерный. Со всеми и всегда договаривалась Алька – она, так внезапно сложилось, могла грамотно и вежливо, в отличие от всех нас, писать по-английски. Даже странно, как в Бруклине у нее это получилось. Не иначе школы в Никополе хорошие. В общем, по субботам были собрания с концертами, а по воскресеньям – просто собрания. В субботу перед концертом мы молились, потом разговаривали, ужинали, упаковывали халявный food домой, иногда заходил Жорик – чернокожий Джордж из анонимных алкоголиков – а потом приезжали наши музыканты и мы их слушали.

Я предлагал ей как-то пригласить своих приятелей отдаленных – рокеров довольно приличных для нашей страны и русскоязычной ее части. Эти в Манхеттене нет-нет да и соберут зальчик – второй. Дал диск однажды послушать. Но Алька ни в какую не соглашалась. Говорила опять про пиво, и про то, что рокеры – они все из ада. Что они не светлые, а, наоборот, темные, и что люди нашей церкви должны держаться подальше от подобной тьмы и уж тем более не приглашать ее в Храм. Только Алька со своим пафосом была способна назвать храмом наш бейсмент с отваливающейся в некоторых местах штукатуркой, но за это я ее как раз уважаю. В общем, она жестко держала оборону и пускала только классических музыкантов… и еще бардов. Барды у нее были все – светлые.

Однажды она откопала древнего, песок сыплется, исполнителя комических куплетов на идиш – и он выступал у нас в субботу. Что мы могли понять в комических куплетах на идиш? Звучало хорошо – это да. Потом стала расспрашивать кого-то в России на предмет тех, кто сейчас от них уехал к нам – как их найти, бардов-то местных. У них же нет надписи на футболке «Я бард». Поди разбери, пьет он седьмые сутки дома без продыху, или уехал тракдрайвером в Аризону. Мы ж знаем, проходили – пока квартиру снимешь, пока на работу устроишься, пока политубежище получишь, пока детей по школам раскидаешь – уже лет десять пройдет, забудешь, как гитара выглядит. Если ты ее вообще брал с собой, гитару эту. Что время-то терять – поди в церковь, поиграй песен, заодно пожрать дадут – жалко, что ли? Но у нас не наливали – что да то да. Один раз к нам волонтеры из Грузинской православной церкви пришли – в рамках обмена опытом, и так, туда-сюда поболтать. Так мы их выгнали. Потому что они с вином пришли. Они вообще тогда обалдели – думали, к нам можно с вином-то. Ну то грузины, они не знают про наш контингент. Они вино за обедом пьют, у них жизнь такая.

Приезжих на американские гастроли она тоже потихоньку отлавливала и к нам по субботам приводила. Как получится: кто-то согласен, кто-то нет. И однажды нашла Найдёновых. Найдёновы – это такая бардовская парочка была, из Москвы. Точнее, из Подмосковья. Николай и Елена Найденовы. Исполняли авторскую песню собственного сочинения. Николай сочинял, Елена делала аранжировки, или наоборот. С гастролями они были в Бостоне и Сакраменто Калифорния, и вот Аля поймала их буквально в полете и говорит – заедьте еще в Нью-Йорк, пожалуйста. Денег мы вам не дадим, но будем кормить и у меня, к тому ж, квартира большая, и пустая совершенно – вы сможете там переночевать. А для денег я могу в клубе одном поговорить, туда можно зайти поиграть за билеты.

Денег Найденовы в клубе заработали мало – народу чуть-чуть пришло, рекламы не было никакой. Поэтому всю пятницу Алька их выгуливала по Манхеттену, как сумасшедшая – хотела задобрить, или как это, отблагодарить. В Централ парк водила, они там хот доги ели. Пришли к ней домой вечером и вырубились, даже без ужина. Аккуратней – говорю ей – надо с людьми, им петь еще завтра у нас.

А Алька так на меня посмотрела странно, и говорит – какие-то они непростые… ребята…

Почему, спрашиваю, непростые? Я послушал в интернете их песни. Там было что-то такое о любви (Ты рыдала над мангалом, слезы капали в шашлык, я обнял тебя устало, ты сказала: нам кирдык), о смерти (Лежит ботинок на снегу, лежит ботинок. Лежит ботинок на снегу, а в нем – герой. Судмдэксперт слегка склонившись над героем, сказал «хорошенький ботинок, будет мой»), о природе (И с градом снег, со снегом град – а мы любуемся в окно, на то, как град уже уделал нашу сливу; И мы живем втроем давно, и звезды падают на дно, и слива в кружке у меня лежит красиво)…Аля сделала глубокий вдох, будто бы готовилась сказать что-то торжественное или просто важное, и, наконец, решилась: Понимаешь, сказала она мне, когда я встала утром заварить чаю, Лена – жена Николая, курила в форточку и пила вино из бокала. В 7 утра. И была она – тут Алька поперхнулась воздухом и прокашлялась – абсолютно… голая. Совсем голая.

Я ужасно удививился и не поверил: говорю – как это Лена была голая? Ей же 49 лет. Женщина 49 лет не может стоять голой на кухне. Тебе, наверное, показалось, Аленька, бес попутал? Но Аля завертела головой – мол, нет, не показалось. И важно было даже не то, что она голая – что я, говорит Аля, в женской раздевалке никогда не была, или в сауне? – важно было то, что голая Елена Александровна Найденова, в девичестве Нечипоренко, пила утром алкоголь. Где они его взяли, у Альки-то? С собой из Сакраменто привезли?

Аля – говорю я. А что потом-то было? Надо понимать, что заскочила ко мне Алевтина в пятницу в 2 пи эм, за два часа до ухода в церковь, чтобы все это сообщить. И без Найденовых. Я спросил, где они сейчас, и Алька сказала, что в 8 утра они опять спать легли, обещали поставить себе будильник на 6 вечера, чтобы к семи явиться, и Алька даже ключи им оставила, и вот думает теперь, заскакивать домой или не заскакивать, чтобы проверить, как дела. Если они молча дрыхнут, пускай и голые, то это полбеды, до шести проспятся и к нам успеют. А они нас найдут? – спросил я. Алька сказала – да, должны найти, я им схему нарисовала, кроме того, у них айфоны есть с геолокацией и приложениями какими-то для нахождения адреса, и адрес у них тоже есть. Но я решил перестраховаться и говорю: Аль, ты вот чего. К нам когда Джорж приедет, все равно он не по твою душу, ты смотайся одна нога здесь другая там, проследи, чтоб они вышли, дверь закрыли правильно, вот это все. А то знаешь, если не перестраховываться, то можно по-всякому вляпаться. У меня вон Тёма Гершфильд когда перед рехабом жил, я его спустя рукава оставил с ключами, единственными, а сам с утра в церковь пошел, помогать мебель двигать и алтарь устанавливать, думал – Гершфильд тихо-мирненько там поспит, книжечку почитает, кино посмотрит, я ж вот чего не учел. У него, по его расчетам, сегодня к вечеру ломка должна была начаться, и вот он так запланировал, что в семь как начнется – так он быстро ноги в руки и в рехаб, переламываться, на месяц. По крайней мере, он мне так сказал. А ломка, наверное, раньше началась, неправильно рассчитал, то есть, или обмануть меня решил, чтобы сбежать. И вот сбежала эта сука, прости Господи, хлопнув дверью не в семь, а раньше, когда – не знаю, меня дома не было, с моим единственным ключом. Прихожу домой, целую дверь – думаю, может он в рехаб уехал и мне не сказал? Пошел проветриться на бордвок, иду через второй Брайтон – и вижу, как менты Тёмыча вяжут, а выглядит он до того погано, что лучше и не вспоминать. Подхожу к ментам, «what», спрашиваю, «happened», а они ко мне такие: «Do you know him?» – я, такой sure, I know, this man is a part of our church community, today he was going to rehab, I left him alone cause I was aiding in the church – ну, я не стал говорить, что дома его оставил, мне ж только копов в аппартменте не хватало, меня хозяйка тогда и так без пяти минут выселила уже, я сказал – оставил одного… здесь. Соврал, прости меня Иисус мой, бог мой, во спасенье шкуры грешной соврал, каюсь, а они меня спрашивают, так уверенно причем, «So, you are junkie, right?» – No!!! Jesus, no – говорю, I’m an alcoholic! My name is Sergey Trifonov and I am an alcoholic, you know… Так его за героиновый трафик взяли, оказывается, он покупал, его в участок, а потом в рехаб, а продавца тоже взяли, но не в рехаб. И обыскивали, я видел! Но ключа моего там не нашли. Я внимательно все рассмотрел. Не было там ключа.

А ты – робко спросила Аля, – как ты домой попал? Ой, сестричка, не спрашивай. Я батюшке позвонил, он мне 300 баксов дал, церковных денег 300 баксов, чтоб локсмита вызвать, храни их бог, и локсмита, и батюшку. Сказал он мне – взаймы даю, потому что верю, что пить бросил. Отдашь, говорит, когда сможешь. Потом я после рехаба этого Гершфильда встретил, и он сказал «прости, братан, не знаю, где твои ключи» — но мне уже без надобности было, я замок поменял. Так что давай! Иди! Проверяй!

Алька занервничала и говорит – думаю, может, не в 6 идти, может, щас сбегать, а то действительно, все в этой жизни бывает, благослови ее господь. Я говорю – можешь и сейчас. Воды тебе на дорожку налить? Повертела головой, взяла свою сумку и ушла.

И вот к шести часам. То есть к началу этого нашего всего. Аля. Не. Вернулась. И вот, когда Аля – наша Аля! – не вернулась, вот тогда-то я немного и занервничал. Бардов тоже не было, никого не было. Я сидел на стуле и ёрзал, ёрзал. А потом встал, никому не сказал ничего, и пошел к ней. Мне по дороге звонили все, все кто был и ждал концерта, звонили, спрашивали, что делать – я сказал «ничего пока не делать, сидеть и ждать». Пока шел, представлял невольно Елену Александровну, разумеется, голой – пусть простит меня Христос, за это он легче прощает, чем за пьянство. Но представлял не вожделенно, а, скорее, информативно.

Алька зареванная сидела на лавочке возле дома. Одна. На удивление, к ней не подсел даже никто из наших бабок. Увидев меня, она молча подвинулась, хотя места на лавочке было и так достаточно.

Я тронул ее за тонкое (Аля была женщина хрустальная) плечико и глянул на нее так, чтобы мой вопрос был понятен. Все, что смогла без слез выдавить Аля, было: «Я их заперла». Остальное было со слезами.

В общем, она застала изрядно бухих и спящих Найденовых, что характерно, одетыми. Созерцание двух тел зрелых и состоявшихся людей сопровождали Алькины самые разнообразные размышления – что, например, хуже, голый человек или пьяный? Голым человек рождается, а пьяным – нет, думала Алька, поэтому пьяный хуже. Окей, как разруливать создавшуюся с концертом ситуацию? Приглашать их в церковную общину с перегаром? Или стихийно отменить концерт? Неудобно перед людьми, думала про это Алька, и перед нашими людьми неудобно, и перед Найденовыми – это я их пригласила, по идее. Пригласила, встретила, поводила по Манхеттену и заперла в своей квартире.

– Ключи у тебя одни? – спросил я о личном.

– Да, и они у меня.

– Дверь изнутри открывается?

– Только с ключом. К тому же, там непросто. Надо знать, что за чем крутить, человек пьяный может и не разобраться. А снаружи этот замок закрывается одним движением.

– Так они спят сейчас?

– Не знаю, – сказала Алька и вот тут-то разрыдалась по-настоящему, – они предлагали мне секс втроем!

– Они же спали, ты сказала!

– Ну так а потом-то они проснулись!

В общем, Алька, придя домой, застала Найденовых еще разок накативши и заснувши в одежде на кровати Queen size, которая осталась от мамы. Она облегченно выдохнула, заварила чаю, проветрила кухню от зашкаливающего курева, и села в кресло читать. И в процессе не заметила, как задремала. Проснулась она оттого, что над ней кряхтел и выдыхал перегар Найденов, пытась стащить с нее джинсы.

От неожиданности Алька завизжала, и Найденов испуганно отпрыгнул. Алька с ужасом смотрела на него, на себе машинально застегивая уже расстегнутый им частично ремень.

Найденов отдышался и присел в соседнее кресло.

И тут Алю прорвало, и почему-то по-английски. Наверное, от волнения.

– What are you fuckin’ doing? – заорала она. На крик прибежала Елена, мелькая голыми розовыми окорочками, будто намазанными маслом.

– Ну вот, Лен, я же говорил тебе, что ничего не получился, — развел руками Николай Найденов.

– Алюш! Зайчик! Он не хотел ничего плохого! Он же от любви к тебе, деточка! – всплеснула руками Елена. На ней были футболка и большие розовые трусы. Мы хотели заняться с тобой любовью, зайка! Ты не поняла? Ты нам та-а-ак вчера понравилась! – своим хорошо поставленным сопрано пела Елена Александровна в девичестве Нечипоренко.

Алька помолчала с минуту, а затем выдохнула почти шепотом.

– It’a fuckin’ harrasment! I’ll put you in a prison, bitch!

Я спросил у нее тогда: Аля, почему ты так ругаешься, сестричка? Ты раньше никогда так не ругалась.

И Аля ответила, что ей теперь нужно искать другую квартиру. Что эта ее квартира теперь темна и пропиталась адом, и она, Аля, больше не сможет там жить.

– Не, сестричка, не выйдет, – сказал я, – ща рент… сама знаешь, какой ща рент. Ты и так там бесплатно считай живешь, потому что муниципалитет мышей не ловит, а ты по документам малоимущая, и на тебя сквозь пальцы смотрят, делают вид, что не знают, что мама умерла. Ты извини, что я так грубо с тобой разговариваю, зато честно.

Аля тяжело вздохнула.

– What can I do for you, так это поговорить с батюшкой, чтоб он после отъезда энтих… орлов, квартиру переосвятил.

– Логично, – произнесла вдруг Алевтина слово совершенно чуждое для нее, из какого-то чужого словарного запаса.

Затем, возвращаясь к тому, что случилось в Алькиной ван-бедрум, Елена притащила из кухни табурет и гордо уселась на него.

– Может, выпьем? – спросила она.

– Я не против, – сказал супруг.

– No more fuckin’ alcohol! – угрожающе сказала Алька.

– Ну хорошо, – развела руками Елена, – а как насчет просто чаю?

– Take your pants! – столь же угрожающе сказала Алька.

Они переместились на кухню и Елена поставила чайник. Аля села во главе стола, держа дистанцию. Елена отлучилась на секунду в спальню, вернувшись в джинсах.

– Я пригласила вас в Храм! – в ужасе прошептала Алька.

Николай отреагировал, моментально посмотрев на супругу:

– А не говорил ли я тебе, любимая, что к таким припиздышам лезть вообще опасно?

– Как-как вы нас назвали? – почти спокойно спросила Алька.

Елена, игнорируя Алькин вопрос, пожала плечами.

– Колян, я думала, православие головного мозга только у нас встречается. Я ж не знала. Да и в Калифорнии с нами две шалавы после клуба помнишь, как отожгли?

Аля хотела было объяснить им, что их церковь нельзя назвать в полном смысле этого слова православной, но шалавы из клуба, которые с ними отожгли, сбили ее мысль.

Колян сделал глубокий вдох, и спросил у Алевтины:

– Аль, ты ведь любишь классическую литературу? Поэзию серебряного века, я видел по книжкам твоим, любишь ведь?

Аля молча и агрессивно смотрела поочередно то на Найденова, то на Нечипоренко.

Найденов, тем временем, продолжал.

– А ведь люди искусства, настоящие поэты, истинные творцы, всегда вели достаточно… фривольную жизнь. Промискуетет Серебряного века достоин отдельного описания – например, триумвираты – вы понимаете, Аля, что это такое – триумвираты? – цвели и пахли, люди любили тогда друг друга втроем, вчетвером, вшестером, и количество любящих могло быть совершенно неограниченным, а ведь это был период культурного ренессанса России, ваша церковь ведь тоже, кажется, именно так называется? И это – только в литературе, а если брать живопись, и отойти от живописи российской, и немного расширить границы первых полутора десятилетий двадцатого столетия, то тут я могу снабдить вас гораздо более шикарными примерами. Гениальный авангардист своего времени, Диего Ривера сожительствовал одновременно с несколькими женщинами и не скрывал этого ни от одной из них. Его супруга, незабвенная Фрида, всю жизнь была верна ему душевно, однако физически ее любовь распространялась довольно далеко в разные стороны – как в мужскую, так и в женскую.

Аля молчала. Найдёнов продолжал.

– А если брать еще раньше, то Антоша Чехонте был совершенно не дурак возлечь со случайною женщиной на случайном же топчанчике.

– На кровати, — сказала Аля, — в его письмах есть о том, что на кровати лучше, чем на диване. Какой топчанчик? Где вы его взяли?

– О, так вы знакомы с историей литературы? Боже, как я рад! – воскликнул Найденов, – то есть, вы читали? Вам ничего рассказывать не нужно? И о любовном треугольнике Ахматовой, я так понимаю…

– Аленька, – вмешалась Елена, – вы тонкий, интеллигентный человек, поймите, что руководит нами не похоть и не пошлось. Мы сделали это из любви к вам. Исключительно из любви! Да, мы творческие люди, а следовательно – люди широких, либеральных взглядов. Но нашими действиями управляют только чувства. Просто наших чувств ничто не сдерживает, поймите. Вы настолько привлекательная девушка…

– Как вы с ним живете? – перебила ее Алька, – Как вы с таким живете?

– Что значит «как»? – обиделась Елена, – очень счастливо.

– Он же трахает всё, что движется? – спросила Алька. Иисус мой, дитя его, Алевтина, не могу знать, где она слыхала такие слова. Она ведь даже в шелтере ни разу не была.

Оба ужасно обиделись в айн момент.

– Ну почему же «всё»? – спросила Елена, – У Николая исключительно благородный вкус.

Сказать о том, что Алька – девушка красивая, стоило еще в начале. Хрустальная, как я уже говорил, с огромными черными глазами-бусинами, в которых вся Ренессанс Чёрчь уже успела неодноразово утонуть. У нее были курчавые черные волосы, постоянно сбивающиеся в «Анжелу Дэвис». Так она и ходила – белая, бледная Анжела Дэвис в розовой футболке и джинсах. Похожая на бледный черный одуванчик.

– Мы, как продолжатели культурного ренессанса России, – вдруг задвинул Найденов, – не можем не придерживаться широких традиций и, разумеется, мы практикуем открытые отношения. Мне позволено любить других женщин. И Леночке, если она захочет, тоже можно. Мы с Леночкой любим друг друга, но не принадлежим друг другу. У нас нет права собственности. Мы, в нашей семье, это право отменили.

– И много вас там таких? – подозрительно спросила Алька.

– Скажите, вы читали книгу «Этика блядства»? – будто не заметив вопроса, спросила Елена.

– В России что, еще и книжки такие есть?

– Это американская книжка, ее перевели для нас. Вы можете найти ее в интернете, если хотите. А хотите, я вам найду?

Алька сурово и молча смотрела на них. Затем встала и сказала «Сидите, я сейчас приду».

– Вот так я их и заперла, – закончила рассказ Алька. Она вышла в прихожую (как бы что-то взять там), накинула шлепанцы, сняла с крючка единственный ключ, повернула им снаружи в дверях и исчезла.

Ну, что концерта не будет – это я начал понимать сразу, подспудно, но сейчас я уже готов был вслух сказать: Позвоню-ка я нашим, скажу, чтобы расходились и не ждали никого. Форсмажор, скажу им.

– Да, — сказала Алька, – правильно. Чё сидеть-то. Погода хорошая.

– А что с ними делать-то, с запертыми? Им завтра в JFK, – тоном не спрашивающим, скорее советующимся, обратилась она ко мне.

И вот тут-то что-то со мной случилось. Это был один, вероятно, из моментов, когда Бог наделяет своих детей сверхспособностями на время. Скажем, нужно человеку через забор с колючкой перемахнуть – если ситуация ургентная, то человек берет и перемахивает – на что до этого момента, да и после такового, он никоим образом неспособен был.

– Пошли, – сказал я, – пошли наверх. Только это. Аля. Помни. Что бы я ни сказал – не удивляться, в обморок не падать, и внимания на это не обращать. Просто отключи уши свои прекрасные. Сможешь?

Алька удивленно кивнула.

Мы поднялись наверх и отперли Алькину квартиру. На диване в ливингрум сепаратно лежали в одинаковых позах, положив кисти рук под голову, Николай и Елена Найденовы. Не сказать, чтобы были радостными их лица.

– Мы волновались, нам завтра в JFK ехать. Аленька, ты бы сказала, на сколько уходишь.

– И что, концерта не будет? – лениво потянула Елена.

– Не будет, – сказал я, – будем отдыхать.

– Отдыхать? Прекрасно, – сказал Найденов, – я за вином сбегаю, – и поднялся с кровати, намереваясь, видимо, действительно выйти. Но там был я.

– Николай, как вас по отчеству? – спросил я.

– И… Игоревич, – запнувшись, ответил Найденов.

– Николай Игоревич. А давайте я вас выебу?

В квартире повисла напряженная тишина.

– Шш… што, простите? – спросила почему-то Елена. Николай молчал.

– Видите ли, Аленька сказала, что вы любите секс втроем. Я тоже его… не только люблю, но и очень уважаю.

– Я… я не знал, что вы гомосексуалист, – с трудом произнес Николай.

– Да какая в жопу разница! – вскричал я. Адреналин медленно поднялся и уже начинал гудеть в моем теле, – Я, может, и не гомосексуалист, но вы мне очень нравитесь. Вы – интересный мужчина. Музыкант. И супруга ваша нравится. Ее я тоже выебу.

Вообще-то, человек я довольно хилый. Но, знаете, где я в Америке только не работал – и на мувинге работал, и на траке работал и мусорку разгружал. А в детстве пробовал дзю-до заниматься. Не скажу, что силушка у меня богатырская. Но красавца этого видного за полтинник я, если что, утихомирил бы. По крайней мере, я уговаривал весь этот миг себя, что я смогу его, если что… того. Если человек смог бросить бухать, так, как бухал когда-то я, то утихомирить русского поэта и автора-исполнителя собственных песен я попросту обязан.

– В общем, так. Все раздеваются, кроме Алевтины. Алевтина идет пить чай. Я тоже, если что, уважаю русскую литературу и мексиканскую живопись. О ней-то мы в процессе и поговорим, если скучно еб@ться станет.

– А давайте… эээ… сразу о ней поговорим? – спросил меня Николай, – Видите ли, я не склонен к мужской любви, хотя душевно ничего против нее не имею…

– Да, он не имеет, – сказала Елена, – и не склонен.

– А как же свободные нравы? – спросил я.

– Ну, нравы-то у нас и так достаточно свободные. Но вы же понимаете, что человека нельзя еб@ть против его воли, – сказал Николай, – мы Аленьку против воли не еб@ли.

– Я спала, пока вы мне… – заикнулась было Аля, но мужественным жестом я остановил ее, – Алюша, тшшш. И посмотрел снова на Найденова.

– Вот это вы правильно, Николай, сейчас сказали. У вас, кстати, завтра самолет когда?

– В 7 утра, – недовольно сказала Елена, – искали билеты подешевле, нашли на раннее утро.

– Деньги на такси есть?

– Е… есть.

– Если у вас самолет в 7 утра, то в JFK советую быть в 5. А это означает, что вам прямо щас надо спать ложиться. Аля, пожрать чего есть?

Аля молчала.

– Ладно, я сам посмотрю. Алька, за мной.

Пока я шел в кухню, Алевтина тихо, но ощутимо ступала по моим следам. В холодильнике я нашел огурцы, помидоры и вареный китайцами в картонных пакетах рис.

– Аля, нарежь салатика, – попросил я.

Аля, молча и с непониманием глядя на меня, взяла в руки нож.

– Ну что, рис есть будем?

– А может, я все-таки за вином сбегаю? – спросил Николай.

– Стоять! – заорал я и взял в руки хрустальную вазу с полки. Ее Алькина мама тоже перла на своем горбу из Никополя, – церковь Ренессанс не употребляет алкоголя! А если в хате есть Алевтина и я с нею, считайте, что вы в церкви Ренессанс! – не думал я, что мне пригодится тот communication skill, который я развил, работая на мувинге, – кто дернется за вином, тому об голову будет вот эта ваза! Self-defence это называется!

Алевтина испуганно выбежала с кухни. Увы, нож она бросила по дороге – а было бы эффектней! Пока они стояли, не шелохнувшись, я вытолкнул ее за порог, еще раз оглянул ливингрум, и пообещав быть завтра к половине пятого, вышел вместе с нею.

– Давай ключи, – сказал я, – гулять пойдем, погода классная.

Алька протянула мне ключи.

Часов до девяти таскались мы с ней по Брайтону, с грустью смотрели на море, наелись домашнего борща, который другой батюшка другой церкви на набережную приносит, а в этот раз – поскольку суббота – с борщом был и плов, и какие-то плюшки. А потом я сказал: хочешь, ко мне иди спать, а я к тебе пойду, этих сторожить, чтоб не набедокурили и не сперли ничего ненароком.

Алька пожала плечами.

– Что у меня воровать?

– You never know. Может, ювелирка какая от матери осталась?

– Нет ничего, – вздохнула Алька, – мать умерла, я в скупку сдала все.

И вдруг она замолчала. А затем, резко, встала напротив меня и громко, хрипло зашептала:

– Прости меня, Сережка, за все прости!

– Ты чего?

– Прости мне, что бог знает что о тебе думала! Ты божий, чистый человек! Ты замечательный человек! Ты рыцарь!

И, немного, помолчав, добавила:

– Тащи ко мне своих рокеров, если они еще available.

Пока Алька спала на моем диване, я успел сварить суп на завтра, насушил сухарей, посмотрел прессу русскую. Прикемарил немного в кресле, в телефоне будильник поставив на 4. Обмыл лицо холодной водой, взял Алькины ключи и пошел к ней. Найденовы стояли в прихожей, уже с собранными чемоданами. По стойке «смирно».

– Бывайте, – сказал я, – зла чур не держать, в жизни всяко бывает. Всего вам хорошего. России, родине моей, привет передайте.

Молча они вышли, вызвав такси.

А потом я вернулся спать в кресло.

Вечером в воскресенье позвонил Славику из той группы, которая раньше была «темной», и «от дьявола», и сказал – поиграйте у нас. Пожалуйста.

– Да не вопрос, – сказал Славик, – а с чего вдруг божьи люди нас полюбили?

– Неважно, – сказал я, – Полюбили и полюбили. Жизнь длинная, можно разлюбить и полюбить еще раз, дело молодое. Кстати, к Алевтине не приставай, если что.

– Слушай, мне сейчас… – сказал Славик таким тоном, что я понял, что Алевтина – последнее, что его вообще интересовало.

– Да! И пива не пейте! После него микрофоны у нас в церкви… пахнут.

Славик молчал в трубу довольно долго, а потом спросил:

– А ты правда пить бросил?

– Святая правда. Не пью теперь.

***

Мы ничего не узнавали у Найденовых, но поняли, что отъезд их успешно состоялся, потому что три недели спустя в российской прессе вышло их интервью об Америке. Они говорили, что больше всего их поразила Калифорния, и если они захотят иммигрировать, то именно туда. О Нью-Йорке они говорили сдержанно, сказали, что там им пришлось столкнуться с довольно интересными людьми из религиозной среды, и что лично их поразило то, как часто глубоко верующими людьми бывают представители сексуальных меньшинств. Это – говорили они, – то сочетание, какого в принципе не может быть в России, и за что, в свою очередь, России, должно быть стыдно.