23 июня 2019 г., 16:04
© Kuzma Petrov-Vodkin / wikimedia.org
Её называли «Северной звездой», хотя на свет она появилась на Чёрном море. Анна Горенко родилась в одесском районе Большой Фонтан в семье потомственного дворянина, инженера-механика флота в отставке Андрея Антоновича Горенко. Анна была третьей из шести детей. Мать поэта Инна Стогова состояла в отдалённом родстве с Анной Буниной. В одной своей черновой записи Анна Ахматова зафиксировала: «…В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была тёткой моего деда Эразма Ивановича Стогова…» Женой деда была Анна Мотовилова — дочь Егора Мотовилова, женатого на Прасковье Ахматовой, девичью фамилию которой и избрала Анна Горенко в качестве литературного псевдонима, создав образ «бабушки-татарки», которая, якобы, происходила от ордынского хана Ахмата. К этому выбору оказался причастен отец Анны. Андрей Антонович узнал о поэтических опытах семнадцатилетней дочери и попросил не срамить его имени.
«Ни одна женщина не писала у нас так сильно», — говорил об Анне Буниной Карамзин. Анна Ахматова о себе: «Я научила женщин говорить!» Перекличка сквозь века.
В Одессе Ахматова прожила чуть больше года, до августа 1890 года, но в родной город приезжала ещё трижды: в 1904, 1906 и 1909 годах. В 1904 году Анна влюбилась в поэта и прозаика Александра Фёдорова — отсюда и первые стихи, и новые смыслы. Фёдорову Ахматова посвятила стихотворение «Над чёрною бездной с тобою я шла…» Все приезды урождённой одесситки домой были полны значимых событий.
Спутница в веках
Марине и Анне
молюсь без лампад,
Марине и Анне.
На звонный, червонный,
разбойничий град,
на — строгие грани
в тумане.На дерзость — стиснуть издёрганный мир
в точёную чёткость камеи,
на гордость — открыться перед людьми
наотмашь — так знаю, так смею.Сей крест двоекрылий
до века волочь.
Цыганке и панне,
на белые ночи,
на чёрную ночь —
Марине и Анне.Anno Domini —
Анне, Марине.
Так писала о прекрасных и великих Цветаевой и Ахматовой донецкий поэт Наталья Хаткина. Вечное хитросплетенье строк — две жизни двух совершенно разных по поэтике и по судьбе женщин-поэтов века серебряного. Стыдно признаться, но во мне далёкой и пубертатной жил своей обособленной жизнью некий серебряный текст, в котором перемежались между собою «О, дай не умереть, покуда вся жизнь как книга для меня» и «Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король…» Текст этот жил без привязки к именам и фамилиям, сам по себе, как огромная поэтическая истина, для которой не так уж и важно, кто именно её родил, главное, что она была рождена.
Преемственность
Ахматову и Цветаеву сравнивали тогда, сравнивают сейчас, будут сравнивать в будущем. Их жизни, материнство, способность или неспособность быть хорошими жёнами, отдачу слову, условия бытования. Кажется, они навечно обречены друг на друга, идти парою нога в ногу по призрачной Москве, читать вслух, расставаться, а после переписываться.
Цветаева писала об Ахматовой так:
Узкий, нерусский стан —
над фолиантами.
Шаль из турецких стран
пала, как мантия.
Вас передашь одной
ломаной чёрной линией.
Холод — в весельи, зной —
в Вашем унынии.
Вся Ваша жизнь — озноб,
и завершится — чем она?
Облачный тёмен лоб
юного демона.
Каждого из земных
Вам заиграть — безделица!
И безоружный стих
в сердце нам целится.
В утренний сонный час,
кажется, четверть пятого,
я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
По мотивам цветаевского стихотворения-посвящения Анне Ахматовой Земфира Рамазанова напишет свой текст и посвятит его Цветаевой.
Медленно верно газ
плыл по уставшей комнате,
не задевая глаз
тех, что Вы вряд ли вспомните.
Бился неровно пульс,
мысли казались голыми,
из пистолета грусть
целилась прямо в голову.
Строчки летели вниз,
матом ругались дворники.
Я выбирала жизнь,
стоя на подоконнике.
В утренний сонный час,
час, когда всё растаяло,
я полюбила Вас,
Марина Цветаева…
Вот такой вечный поэтический уроборос, Ахматова, Цветаева, снова Ахматова… А потом вдруг Кира Муратова с лёгкой руки Земфиры. Песня вошла в саундтрек художественного фильма Киры Муратовой «Мелодия для шарманки», который вышел на экраны в 2009 году. Финальные слова были такими: «В утренний сонный час, кажется, четверть пятого, я полюбила Вас, Кира Муратова».
«Никто не забыт…»
Один из наиважнейших текстов-посвящений стихотворение Ольги Бергольц, которое носит название «В 1941 году в Ленинграде».
У Фонтанного Дома, у Фонтанного Дома,
у подъездов, глухо запахнутых,
у резных чугунных ворот
гражданка Анна Андреевна Ахматова,
поэт Анна Ахматова
на дежурство ночью встаёт.
На левом бедре её
тяжелеет, обвиснув, противогаз,
а по правую руку, как всегда, налегке, в покрывале одном,
приоткинутом над сиянием глаз,
гостья милая — Муза,
с лёгкой дудочкой в руке.
А напротив через Фонтанку — немые
сплошные дома,
окна в бумажных крестах.
А над ними ни искры, ни зги.
И мерцает на стёклах
жемчужно-прозрачная тьма.
И на подступах ближних отброшены снова враги.
О, кого ты, супостат, захотел превозмочь?
Или Анну Ахматову,
вставшую в дозор у Фонтанного Дома,
от Армии невдалеке?!
Или стражу её ленинградскую эту бессметную белую ночь?
Или Музу её со смертельным оружием,
с лёгкой дудочкой в лёгкой руке?
Ахматовская сирота
Знакомство Бродского с Ахматовой началось с того, что один из близких друзей двадцатилетнего Иосифа предложил отправиться в Комарово и познакомиться с Анной Андреевной. Это было в конце лета 1962 года. Бродский не был читателем-почитателем Ахматовой, он вообще не очень хорошо представлял, к кому ехал. Он знал пять или шесть стихотворений, самый минимум.
На протяжении двух или трёх месяцев впоследствии Бродский приезжал в Комарово. Либо сам, либо с кем-то из друзей, но все эти поездки были скорее вылазками за город, нежели общением с великим поэтом. Но всё же во время этих встреч Бродский показывал Ахматовой свои стихотворения, которые она хвалила, она показывала Бродскому свои. Выходит, что всё чисто профессиональный контакт всё же имел место.
«Это действительно носило, скорее, характер поверхностный, — из воспоминаний Бродского, — пока в один прекрасный день, возвращаясь вечером из Комарово, в переполненном поезде, набитом до отказа, это, видимо, был воскресный вечер. Поезд трясло, как обычно, он нёсся на большой скорости, и вдруг в моём сознании всплыла одна фраза, одна строчка из ахматовских стихов. И вдруг я в какое-то мгновение, видимо, то, что японцы называют сатори или откровение, я вдруг понял, с кем я имею дело. Кого я вижу, к кому я наезжаю в гости раз или два в неделю в Комарово. Вдруг каким-то образом всё стало понятным, значительным. То есть произошёл некоторый, едва ли не душевный переворот».
Это была строчка «Меня, как реку, суровая эпоха повернула…»
«Пятая роза»
Само выражение «Ахматовские сироты» (во втором слове ударение на первый слог) принадлежит перу Дмитрия Бобышева. Сироты — это Иосиф Бродский, Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман и Евгений Рейн. Словосочетание возникло из стихотворения уроженца Мариуполя Дмитрия Бобышева «Все четверо», посвящённого памяти Анны Андреевны:
И, на кладбищенском кресте гвоздима
душа прозрела: в череду утрат
заходят Ося, Толя, Женя, Дима
ахматовскими сиротами в ряд.
Дмитрий Бобышев ещё в 1979 году эмигрировал из СССР. В литературу входил трижды. Как талантливый ахматовский мальчик, которому великий поэт посвятила стихотворение «Пятая роза», как настоящий создатель матрицы Бродского и как человек, к которому ушла пожалуй единственная любовь Бродского — Марина Басманова. До того, как он встретил прекрасную Марию Соццани, конечно. «Ося взял придуманную Бобышевым поэтическую матрицу за основу, которую теперь все называют матрицей Бродского. Поэта представляли первым русским метафизиком. Так вот: эту философичность — эпитеты, интонацию, набор лексики — придумал Дмитрий Бобышев», — уверяет Слава Лён.
В 1971 году Бобышев, ещё до эмиграции, написал «Траурные октавы», посвящение Анне Ахматовой, называет Анну Ханной и вспоминает о стихотворении «Пятая роза».
На столетие
На столетие Анны Ахматовой лучший её ученик написал стихотворение. На мой взгляд это лучший текст, посвящённый великому русскому поэту великим русским поэтом, впрочем, на истину в первой инстанции я, конечно, ни в коем случае не претендую.
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры остриё и и усечённый волос —
Бог сохраняет всё, особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьётся рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит. Ровны и глуховаты,
затем, что жизнь — одна, они из смертных уст
звучат отчётливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, — тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
